CreepyStory

Антонина, оказавшись у проходной оптовой базы, позвонила на номер Димы.

-  Антон, я на месте, - сказала Тоня, услышав уже знакомый голос.

- Сейчас я вас встречу. Подождите минутку, - Тоня оглядела здание базы. Ей оно показалось довольно большим. Люди в черной форме, курсирующие вдоль шлагбаума,  внимательно смотрели на нее, от этого девушке стало некомфортно. Но тут она увидела спешащего к ней мужчину. Тонкое осеннее пальто, лакированные ботинки и выглаженные брюки выдавали в нем офисного работника.

- Вы, наверное, замерзли. Пойдемте быстрее. Девушка со мной! Пропуск не нужен! - крикнул Антон людям в форме и те закивали головами.

- Нет, я не замерзла, - Тоня последовала за своим спутником.

- А вы давно знали Диму? - спросил Антон, открывая Тоне дверь.

-Мы знакомы около полугода. Я когда в Москву приехала, с ним познакомилась в кофейне. Я там работала на раздаче. А он часто заходил взять кофе с собой. Вот мы с ним и начали перекидываться парой фраз, а потом и телефонами обменялись. Могли иногда в кино сходить или в парк. В общем обычное общение, - Тоня оглядела помещение, в которое ее привел Антон.

- Это рабочий кабинет Димы, вот его стол, а здесь шкаф, он там тоже что-то хранит. Посмотрите, - кабинет был небольшой и светлый. Обстановка без лоска, лаконичная и в офисном стиле.

- Мне как-то неудобно рыться в его вещах. А в полицию вы обратились?

- Да, ответили, что ждать нужно трое суток с момента исчезновения человека. По их мнению, он мог запить, загулять или еще чего. Я больницы обзвонил и даже морги, тоже ничего, - Антон подошел к письменному столу и открыл верхний ящик, достал оттуда блокнот и исписанные листы бумаги.

- Вот как. Понятно. Ну давайте. Я посмотрю, - Тоня подошла и взяла в руки блокнот.

- Не факт, что вас что-то тут наведет на мысль, но попытка - не пытка, - из кармана пальто Антона раздался звонок, он достал смартфон и ответил, - да-да, я здесь, сейчас подойду, - кивнул Тоне и жестом указал, что покинет ее на пару минут. Девушка кивнула в ответ.

Антон отсутствовал гораздо больше, чем обещал. Тоня в это время успела пролистать блокнот, просмотреть все ящики стола, но ничего подозрительного или указывающего на то, куда мог деться Дима, не обнаружила. Девушка подошла к шкафу, отворила дверцы и увидела, висящий бомбер цвета хаки. Ощупав куртку, осмотрев карманы, Тоня так же ничего не нашла. Встала на цыпочки и пыталась разглядеть, что находится на верхней полке шкафа. Провела рукой над полкой, и она  за что-то зацепилась. Тоня старалась схватиться пальцами за предмет, но он выскальзывал, тогда она взяла рядом стоящий стул и встала на него. В темном пространстве не удавалось рассмотреть что лежит на полке, тогда девушка  воспользовалась фонариком смартфона. В свете фонаря виднелось, что-то неясное, похожее на куклу. Тоня вытащила игрушку из шкафа, и та на удивление оказалась довольно тяжелой. Девушка спустилась со стула и начала рассматривать находку. Это был деревянный солдатик довольно большого размера, около 30 см. Краска в некоторых местах облупилась, что придавало ему вид старинной вещи. Но больше ее удивила голова игрушки, точнее рот. Прорисованные крупные зубы, нижняя челюсть подвижна. Тоня развернула солдатика спиной и увидела рычажок. Девушка опустила его вниз и услышала щелчок, а рычажок вернулся в исходное положение. Антонина повернула солдатика к себе лицом и повторила манипуляцию: нижняя челюсть игрушки резко сжалась и раздался звук щелчка. "Это же щелкунчик", - тихо проговорила Тоня. Она провела рукой по головному убору игрушки, расколовшемуся в некоторых местах. Внешний облик солдатика напоминал гусара 19 века. Девушке очень понравилось исполнение этой вещицы. Она внимательно всмотрелась в нарисованные глаза и ей показалась что они смотрят на нее.

- Ну как? Есть что-нибудь? - отвлек Тоню вернувшийся Антон.

- Э...Нет, только игрушку нашла.

- Ой, заберите ее, пожалуйста, у меня от нее мороз по коже. Не знаю зачем ему такая страшилища, - Антон поморщился.

- А мне понравился Щелкунчик. Он такой необычный. Может, раритет, - сказала Тоня и опять взглянула на деревянного солдатика.

- Тем белее берите.

- Хорошо, но когда Дима объявится я ему верну. А у вас нет новостей? Может кто что узнал? - спросила Тоня и положила щелкунчика в свой рюкзак.

- Нет, я завтра утром пойду в полицию. Напишу заявление о пропаже Димы. А у вас, кстати, фотки его нет?

- Да, есть что-то в ВК. Я сейчас посмотрю и вам скину, только вы мне номер свой продиктуйте.

Тоня ехала в теплом автобусе и думала о Диме, о их последней встрече, о том как им было весело и приятно вместе. В окне виднелись украшенные проспекты, многообразие огней, украшений, в ряд красовались новогодние елки. И во всем этом праздничном великолепии девушка испытывала тоску. Чувство сожаления, что настроение не соответствует окружающему миру. Все вокруг кружится, сверкает, радуется, а в душе все это не вызывает отклика, а только тяжелые мысли об исчезновении Димы, о потере работы и невозможности внести оплату вовремя за квартиру. Девушка тяжело вздохнула и услышала "Щелк". Она нахмурилась, огляделась, но рядом не было ни одного пассажира, автобус был полупустой. Тогда она посмотрела на рюкзак, лежащий на коленях, открыла его и заглянула внутрь. "Наверное, рычажок задела. Вот он и щелкнул", - подумала Тоня.

Девушка зашла в квартиру и почувствовала приятный запах запеченной курицы в духовке. Тоня разулась и устремилась на кухню. Хозяйка квартиры расставляла тарелки.

- Здрасти, у вас сегодня гости? - спросила Антонина.

- Привет, моя дорогая. Нет, - заулыбалась женщина, - это для нас. Иди мой руки и садись за стол.

-Инна Львовна, у вас что? Праздник какой?

-Нет, просто захотелось поужинать. Тем более ты наверняка голодная. Поторопись, хватит лишних вопросов.

Тоня отправилась в ванную мыть руки. "Странно, она даже полки в холодильнике поделила, а тут меня курицей угощать собралась. Жди беды, наверное, скажет что других постояльцев нашла. Вот блин, беда не приходит одна", - думала девушка пока мыла руки.

- Я смотрю ты украсила окно на кухне? - указательным пальцем Инна Львовна ткнула в наклеенную одинокую снежинку на стекле.

- О, да. Мне так захотелось. Думала праздничное настроение появится, но что-то не очень пока, - устраиваясь за столом ответила Тоня.

- Тебе ножку?

- Конечно, если можно, - обрадовалась девушка.

- Тоня, скоро Новый год и я так подумала, что хочу сделать доброе дело. В общем у меня для тебя подарок, - Инна Львовна сделала паузу, - за этот месяц я не возьму с тебя денег за аренду!

- Да ладно?! Почему? - удивилась Тоня.

-Просто захотела сделать тебе такой подарок. Ты хорошая квартирантка, почему бы и нет? - Инна Львовна подняла бокал с морсом, девушка сделала так же.

- Чин-чин! -  звонко выкрикнула Инна Львовна и они сделали по глотку...

Тоня уютно устроилась в кровати. Взбила подушку, вставила наушники в уши, включила расслабляющую музыку и посмотрела на деревянного солдатика, которого поставила на подоконник. Щелкунчик освещался уличными фонарями, его лицо было затемнено, но девушка продолжала вглядываться в его силуэт. Что-то притягивало в этой игрушке.

"Где же Дима? Что с ним могло случиться? А может просто загулял? Вдруг с друзьями затусил? Он же куда-то убежал с работы, да так что забыл телефон. Хоть бы быстрее нашелся. Интересно, где он взял такого щелкунчика? А может Дима мне его подарит?" - под тихую музыку и под эти размышления Тоня провалилась в сон.

"Щелк". Тоня открыла глаза и застыла. Она явно слышала щелчок. Девушка села на кровать и посмотрела на щелкунчика. Он все так же стоял на подоконнике. Тоня подошла к окну и взяла солдатика, покрутила его в руках. Ничего особенного. "Приснилось, наверное", - подумала девушка. Вернулась под одеяло и разблокировала смартфон, на часах 03:15. Она вздохнула и постаралась принять удобно положение. "Щелк". Тоня распахнула глаза и вскочила с кровати. Она никак не могла уловить откуда звук. "Щелк". Тоня посмотрела на закрытую дверь комнаты и осознала, что звук издается из коридора. Девушка на носочках подошла к двери и прижалась ухом. Ничего. Тишина. И опять четко и громко "щелк". Она отпрянула, попятилась назад, споткнулась о завернутый угол коврика и упала. Ее посетила мысль - она прильнула лицом к полу и старалась разглядеть что-нибудь в щель между полом и дверным полотном. И увидела, что прямо за дверью кто-то стоит, в темноте, покачиваясь из стороны в сторону. "Щелк". Звук показался отвратительным, пронизывающим, словно ломается кость. Тоня вздрогнула. Схватила смартфон, но экран не загорался, девушка пыталась его включить, но тщетно. Тогда она нащупала шнур зарядного устройства, подключила смартфон, но заряжаться он так и не начинал. "Боже мой", - в отчаянии прошептала Тоня. И услышала, как ручка двери неспешно начала поворачиваться. От ужаса девушка не могла дышать. Медленно открылась дверь и Тоня ахнула. На пороге стояла Инна Львовна с широко открытым ртом. Женщина шагнула в комнату, Тоня обратила внимание, что взгляд у той был совершенно отсутствующий, глаза полузакрыты. "Она, наверное, лунатик",  - подумалось Антонине. Она поднялась с пола и тихо, стараясь не шуметь, подошла к хозяйке квартиры. "Инна Львовна, вы спите?", - Тоня протянула руку, но та резким движением руки положила себе в рот круглый предмет, придерживая его пальцами, так чтобы зафиксировать четко между челюстями. С силой закрыла рот, раздался щелчок от того, что челюсти сомкнулись. Тоня увидела как у женщины вылетели передние зубы, хлынула кровь, а на пол упал окровавленный , с целой скорлупой грецкий орех. Инна Львовна вернулась в исходное положение, с широко раскрытым ртом, только теперь изо рта у нее сочилась кровь на ночную рубашку, а прокушенные пальцы крупными каплями кровоточили на паркет. Тоня закричала и побежала прочь из квартиры. Уже на улице она поняла, что стоит в одной рубашке и босиком. На ее радость она увидела мигалки патрульной машины и опрометью бросилась к ней.

Продолжение следует...

Шестнадцатилетним отроком, благодарю хвалебному, как теперь говорят, пиару моего тятеньки, слыл я без пяти минут юным гением, поэтом и писателем. Мне единственному позволялось носить роскошные, вызывающей длины локоны, и протесты военрука и учителя физкультуры не имели супротив этого никакой силы. В учительской отец зачитывал перед умилёнными коллегами отрывки из моих сочинений. Я же, уверенный в своем предназначенье, предвосхищая славу и всемирную популярность, писал напыщенные вирши о предстоящем мне нелегком пути…

Тогда во тьме, в полубреду;
Под вой декабрьской метели;
Мне снились ангелы во сне;
Во сне мне ангелы пропели;
Что путь мой длинен и жесток;
Его пройти смогёт не каждый;
Ведь то ж не фабрики станок -
Мне предстоит мой труд бумажный!

Недюжинная энергия и уверенность моего отца, тонны перечитанных книг, затем – филфак университета родного города Н. И тут первые разочарованья. Моя ранняя студенческая проза – блеклые и бесталанные рассказики самовлюблённого юноши-нарцисса. Дутые пафосные пузыри. Доценты, которых я просил о рецензии, старались подбирать наиболее мягкие и щадящие фразы… Однокурсники откровенно издевались над максимализмом и кичливостью моих неумелых творений. Я перестал писать. На факультете загорались ранние звёзды – поэтичная и тонкая Леночка Розенфельд (покончила позднее жизнь самоубийством), саркастический, с неподражаемым чувством юмора и стиля Лёня Поносянц (успешно печатается в крупнейших издательствах страны, под псевдонимом, правда), рубаха-парень и душа всех филфаковских компаний Димка Горохов (издал свой первый гениальный сборник стихов и спился где-то в Твери).

Я же ходил мрачнее тучи. Тогдашний расклад дел не обещал мне ничего особенного. Ну, разве только средненький полутроешный-получетвёрышный филологический дипломчик, и, как следствие, работу учителем русского языка и литературы в одной из захолустных деревенских школ на удалении пятичасовой езды на задрипанном ПАЗике от колхозной площади города. Пойти, так сказать, след в след по стопам моего несчастного батюшки. А этого я боялся пуще всего на свете. И было у меня лишь одно универсальное и не лишённое, как мне казалось, своего смысла оправдание – не всякий юноша, лет двадцати, способен написать гениальное произведение. Когда либо это придёт ко мне, в один прекрасный момент это наступит, вот только пока я – пустой флакон, ему необходимо содержание, его следует наполнить, наполнить жизненным опытом, нужно познать любовь и страсть, и горечь предательства, вдохнуть солёный воздух морского прибоя, сладковатую гарь степного пожара, увидеть блеск северного сияния и услышать волчий вой, нужно бродить в изнеможении, голодать на последние копейки, нужно, наконец, согрешить, своровать, может даже, сходить к проститутке, может даже, убить человека, но потом раскаяться, непременно раскаяться и написать роман, великий, чистый и мудрый…

И многое я пережил. Конечно, не всё из того, о чём мечталось двадцатилетнему, романтически настроенному студенту филфака. Свинцовые мерзости взрослой жизни порою гораздо страшнее выдуманных юношей романтических страданий. Я познал злой недуг мимолетных и безнадёжных влюблённостей, проклятье вечного безденежья, продажность женщин и завистливую дружбу-вражду, глупенькие пьяные эйфории и безысходность серой стены похмелья, презрительные косые взгляды, вязкую железнодорожную простуду, казённое равнодушие и враждебность общественного бытия. Прошёл десяток лет, и мои виски украсили первые седины. Я не написал романа, но написал повесть. Я выдавливал её из себя по каплям, мучился и не спал ночами, тот факт, что я что-то написал можно смело приравнять к чуду, я получил скупую чашу живительной влаги из сухофруктов моей фантазии. Вдохновение отсутствовало напрочь, я не творил, я работал натужно, истязая самого себя, я ОТДАВАЛ ДОЛГ своему отцу, платил скупые гроши за всю ту энергию, надежду, за красивую и, увы, беспочвенную иллюзию, что он дарил мне на протяжении всех лет моей юности и молодости. И мой отец был горд, был безмерно счастлив, когда я нагрянул к нему с потрёпанной рукописной стопкой бумаги. И, увы, пелена не спала с его глаз. Он до сих пор пребывал в плену гибельной иллюзии, иллюзии того, что его сын – гений. Он хрипло прокричал, что сей день – самый счастливый день его жизни и одна из значительнейших дат в истории мировой литературы вообще. Он откупорил бутылочку заветного вина, которое, по его словам, он начал хранить с того момента, когда я, четырёхлетний продекламировал ему своё первое детское стихотвореньице – «Вот зима придёт опять – будем дед-мороза ждать». Осушив первый стакан, он тут же сел за свою печатную машинку и торжественно стал набирать текст, переводя косые и грязные каракули моих письмен в строгие печатные ряды, подобающие самому, что ни на есть Великому Произведенью. И тут бы мне заметить, что старик мой болен, болен психически, болен безнадёжно – он смаковал мои кривоватые метафоры, расхваливал спартанскую точность и безупречность убогонького стиля, поражался мнимой глубине моего скупого словарного запаса. Мне бы тут сказать: «Стой!», схватить его за руку, однако – нет. И снова, умудренный жизнью, тридцатилетний лоб поддался магии отцовской любви и веры. А вдруг? Неделями, проходя мимо окна его квартиры, я видел сутулый силуэт моего родителя, склонившегося над очередной копией моего творения (да, да, мой юный читатель, тогда не было ни принтеров, ни копировальных машин). Мы вместе с ним относили ровные, приятного веса пачки листов в почтовое отделение и отсылали их во все мыслимые и немыслимые издательства. Затем какое-то время сидели на кухне пили чай, фантазировали о грядущем признании, смеялись. Счастливые….

Первый отказ показался нам нонсенсом. Второй – формальный отпиской. Третий был разносной рецензией какого-то добросовестного и трудолюбивого редактора. Всяк следующий – ударом молота судьбы по моему несчастному отцу. И в самом деле, он, как кривой гвоздь, корчился и ссутулился от этих ударов жестоких и равнодушных, злобных и псевдо-доброжелательных отписок, что чёрным вороньём гнездились в нашем почтовом ящике. Ежедневное ожидание почтальона, ещё недавно столь сладостное, превратилось в худшую муку. Мы договорились больше не открывать ящик, ключ от него мы выбросили в канализационный люк. Однако, каждый раз проходя по лестничной площадке, минуя проклятую жестяную коробку с надписью «Почта», я почти физически ощущал сгусток редакторского зла, что тёмным комом копится за её тонким, покрытым зеленовато-выцветшим, щербатым слоем краски. И вот однажды он переполнился, и чья та «добрая рука» выхватила выпавшую из него, как потом оказалось, наиболее мерзкую, наиболее высокомерную и уничтожительную рецензию, которая заканчивалась рекомендацией автору рукописи забыть о бумаге и чернилах вообще. Добрая рука просунула скверную страничку в дверную щель квартиры моего отца. Сердце старика не выдержало. В тот вечер меня с ним не было. В тот вечер, как уже многие вечера перед этим я пил, пил жестоко и беспробудно.

Хоронил отца в похмельном равнодушии и отупении. Сухие комья рыжего суглинка глухо барабанили по крышке гроба, пронзительный ноябрьский ветер задувал во все дыры моего драненького пальтеца. Стайкой чёрных галок стояли у могилы старушки-учительницы, бывшие коллеги моего отца. Я не знал, куда мне смотреть, я что-то мямлил в ответ на плаксивые соболезнования. А за спиной я чувствовал упрек: «Вот, мол, стоит с опухшей от похмелья рожей, в школе такие надежды подавал, и так подвёл своего отца…»

***
И вот уже один-другой внимательный читатель замечает, что вот, вроде б, как раз то у меня и наличествуют все мотивы невзлюбить редакторское племя. И крах всех жизненных планов и печальная кончина моего родителя – причины, которые вполне могут подтолкнуть человека к разработке мстительных планов, даже таких извращённых и дьявольски жестоких, каковой, например, является Чёрная Рукопись. Увы, мой подозрительный читатель, за разгадкой этого феномена стою вовсе не я со своей скромной и незаслуженно возвеличенной тобою персоной. И первой причиной сего является то, что даже при всём своем наилучшем желании и стремлении я не могу написать ни страницы, ни пары строчек, которые каким-либо образом могут хоть как-то эмоционально воздействовать на читателя. Да, да, дорогой читатель! Год, прошедший после смерти моего отца, был самым несчастным в моей жизни. Я продолжал безмерно пить, не следил за своей внешностью, опустился на самое социальное дно, и время от времени, пытался таки писать…

Хватался в отчаянии за перо, в отчаянии рвал написанное. Пытался писать снова. Те попытки были бесплодны и по-своему комичны, как рвение старого кота-кастрата, затевающего акт любви с мягкой, плюшевой игрушкой. Пил снова. Время от времени в хмельном тумане запоя я выхватывал мысль, целый сюжет или небольшой художественный эскиз, что казались мне оригинальным и красивым. Трезвея, садился за стол, быстро писал, затем темп падал, я вяз в собственном косноязычном и гугнивом болоте штампованного, статичного и безжизненного языка. Бесился и неистовствовал, переписывал снова, пока, наконец, не обнаруживал, что та красивая и оригинальная мысль – всего лишь тусклая, грошовая медяшка, случайно блеснувшая в мутной луже моего сознанья.

И вот однажды, в один прекрасный день на меня не спустилось озарение – я бездарь. Тот самый кот-кастрат. Иль даже хуже – я подобен охотничьей собаке, выросшей с мечтой о лесе и дичи, но полностью лишённой чувства обоняния. Я понял, что, несмотря на тысячи и тысячи прочитанных книг, я едва ли отличу литературу талантливую и возвышенную, от текста газеты бесплатных объявлений. Нет, литература меня, конечно, увлекала, особенно в юности, как и каждый мальчишка, я восторгался героями Жуль Верна, тремя мушкетёрами, капитаном Бладом и прочими детско-юношескими литературными героями. Но дальше этого дело не пошло. По почину моего отца я читал, читал и читал.… Но, собственно, как я сейчас понимаю, я мог с равным интересом читать техническую инструкцию по применению бытового пылесоса и Тургенева, Хемингуэя или Гёте. Я никогда ничем не восхищался, и, разумеется, никогда не был способен произвести нечто, восхищения достойного. Да, в литературном плане я бездарь, я такой же, как тысячи и тысячи наших сограждан, которые в литературе ничего не понимают и, соответственно, равнодушны к оной.

Ну, и шут с ней, с литературой! В жизни полно иных прекрасных вещей! Моей единственной ошибкой было то, что, ни имея литературного чутья, вкуса и дарования, я обладал чудовищными амбициями. Я разбился, даже не взлетев. Я – бездарь, бездарь, бездарь, бездарь, бездарь, бездарь, бездарь, бездарь, бездарь, - твердил я себе вслух, говорил своему зеркальному отражению, говорил, просыпаясь по утрам, и отправляясь вечером спать, и каждый раз, произнося это слово, я испытывал неимоверное облегчение. И даже был благодарен тем редакторам, который написали мне самые злые и уничтожительные отзывы. Ведь только тогда, по прошествии многих лет я узнал, как важно это – вовремя убить в человеке бездарь, освободить его из плена иллюзорных амбиций, вернуть его к нормальной и полноценной жизни. И я стал счастлив! Однажды я даже собрался и сжёг все черновики и рукописи, оставшиеся от умершего во мне бездаря.
Я нашёл в себе силы прийти к могиле моего отца и сказать: Ты был не прав, отец! Папа, я пришёл к тебе не как гениальный писатель, я пришёл к тебе как твой сын. Я бездарь, папа. Я бездарь, такой же, как миллионы обычных людей, как сотни и тысячи лоботрясов, которых ты обучал в школе литературе. Я – один из них, и оттого я счастлив!

Какая-то добрая душа оставила на могильном холмике майонезную баночку с четырьмя одиноко торчащими увядшими гвоздиками. Я выплеснул из банки зацветшую, застоялую воду и до краёв наполнил её водкой. Выпил за один присест, давясь и обжигаясь тухловато-застойным привкусом и дурной сорокоградусной горечью. Швырнул посудину прочь. Чёрно-белый кладбищенский пейзаж начинал раскрашиваться в яркие цвета. Сквозь пробоину в облаках прорвались лучики солнца, заиграли на позолоченных куполах небольшой часовенки. Жизнь – прекрасна!

Это был мой последний глоток водки, с тех пор я перестал злоупотреблять спиртным, стал следить за свои внешним обликом и вернул себе утраченный социальный статус. Вскоре я стал…редактором! Представляю, дорогой читатель, как округлись твои глаза. Но кем становиться мне ещё, мне с корочкой диплома филологического факультета и отсутствием всяческих литературных талантов? Конечно же, редактором. Стезя педагогическая была отвергнута мною, по известным причинам, заранее. Я стал редактором одной из желтых газет города, пожалуй, самой желтушной. Том самой, которая пишет о крысах-людоедах в подземных переходах, знахарках-колдунах и расследует дела о внебрачных детях знаменитостей. Ни одному юному и зрелому дарованию даже и мысли такой в голову не придёт - отправлять в мою газету свою сокровенную рукопись, зато, если ты, мой друг, простой обыватель – то тебе самое место среди нас – ты видел приведение, разговаривал со своей покойной бабушкой, или на твоём дачном участке нашалил снежный человек – смело пиши нам. Читай нас, если ты один из миллионов честных людей, которым наплевать на высоко литературные страсти, ты чинишь сантехнические трубы или ремонтируешь автомобили, прокладываешь дороги, охраняешь офисы, развозишь людей на маршрутке или просто бомбишь на задрипанной шохе по ночным улицам горда. Я знаю, ЧТО Вы, мои дорогие читатели, хотите читать, ибо я один из вас, и повторюсь ещё раз, оттого я и счастлив.

Однако теперь хватит с моим длинным и многословным отступлением. Вернёмся к делу. Чёрная Рукопись – тема моего профессионального интереса, и в отличие от других тем мистического и потустороннего характера, что так охотно эксплуатируются «несерьёзной» прессой, Черная Рукопись действительно существует. ОНА ЕСТЬ! Редакторы умирают от внезапного инфаркта, стремительного цирроза, неожиданного несчастного случая – форс-мажора (как сейчас принято говорить), накладывают на себя руки сами, или становиться жертвой необъяснимых потусторонних сил. Всё это находит своё отражение в медицинской и криминальной статистике, но ни та, ни другая не берётся объяснить, почему, ПОЧЕМУ за последние годы смертность редакторов родного города можно прировнять только к показателям штрафной роты в самый разгар боевых действий на передовой линии фронта в сорок втором году? Почему продолжительность жизни редактора не связана с его биологическим возрастом и состоянием здоровья, но имеет прямую связь с самим родом его профессиональной деятельности и, может быть, стажем работы. Хотя и здесь я не нашёл никаких более или менее объяснимых закономерностей.

И, наконец, что это? Древнее и ужасное проклятье редакторского ремесла, выпущенное, чьей-то коварной или неосторожной рукой на волю? Чем меньше живых редакторов, тем больше насущных вопросов. И вот, уж, к сожалению, по причине скоропостижных болезней скончались наши старейшие редактора-мастодонты, старая редакторская костка, так сказать. Может быть, они что-то знали, о чём-то догадывались? Но разве теперь у мёртвых спросишь? Постойте! Все ли? А Евграф Самуилович Правдюк? Бывший главред всемогущей региональной газеты «Н-ский коммунист», что последние десятилетия до развала Союза так единолично и многотысячнотиражно правила на просторах нашей необъятной Н-ской области, что, в свою очередь, как известно, размерами своими вполне сопоставимы с Францией, Голландии и Бельгией вместе взятыми. Неужто Правдюк жив? Он как раз из того сорта людей, что вместе с развалом системы исчезли из поля видимости. Как колёсики и шестерёнки огромного разлетевшегося на миллионы частей локомотива, закатился Евграф Самуилович куда-то под откос, в тенистый репейник забытья, и чем чёрт не шутит, может всё ещё и здравствует.

Взволновано листаю телефонный справочник. Набираю номер. «Правдюк слушает!» - бодро каркает телефонная трубка. С ума сойти! Тот, самый Правдюк, который ещё двадцать лет тому назад был старым и всесильным главредом! По моим подсчётам ему должно быть уже как минимум девяносто. «Живая легенда редакторского мира размышляет о загадках Чёрной Рукописи» - таков будет заголовок! Теперь мне надо подумать, под каким соусом мне надо вытащить Правдюка на беседу.
Тебе же, мой верный читатель, коли ты вместе со мною оказался в центре мистического и крайне опасного журналистского расследования, самое время ознакомится с некоторым фактологическим материалом. Тем самым драгоценным и уникальным фактологическим материалом, что я собрал за последние месяцы моей охоты за разгадкой Чёрной Рукописи. Это документальные, записанные мною впечатления редакторов о ПРОЧИТАННОМ. Мною сохраняется авторская стилистика и пунктуация. Все авторы этих строк уже мертвы…

Дорогой читатель, ты заметил, что я уже перешёл с тобою на ты? Так вот, следующая часть – не для изнеженных ботаников, маменьких сыночков, людей с неуравновешенной психикой, женщин, испытывающих всяческие гормональные дисбалансы, любителей травяных чаёв и безалкогольного пива. Если Вы случайно затесались в ряды моих читателей и достигли этого места, лучше сразу престаньте читать, выбросите эти страницы, куда подальше, сотрите файл, забудьте мою страничку в Интернете! Идите-ка на… свежий воздух! Для вас так лучше! Кышь!!!

Ну вот, мой друг, после того как я, как минимум, в двое сократил свою читающую аудиторию, мы переедем с тобой к одной из мрачнейших глав моего повествования.

Ничего, подумал Алексей, вспоминая курс ОБЖ который им преподавали в школе, недолго осталось. Конечно чудо, что есть воздух чтобы дышать, но холод все равно сделает свое дело в течение пары суток. Жалко было только маму. Ещё немного жалко было свою мечту о новенькой блестящей машине. Он давно копил на нее, однако, накопив на более простую, решил покопить ещё, чтобы купить в более шикарной комплектации, потом уже выбрал более дорогую модель, потом хотел... Никакого "потом" уже не будет. Все закончится здесь, возле этой стены.

Возможно через много лет его замерзший труп найдут археологи и будут долго спорить к какому роду-племени человек принадлежал и что он тут делал. Через тысячи лет история с шахтой забудется, ныне существующие народы сгинут, а он сохранится в ледяной шахте почти нетронутый. Учитывая наличие у него татуировок, есть вероятность, что ученые признают в нем жреца, какого то неизвестного доныне культа.

Несмотря на охвативший его ужас, он начал громко смеяться над этой мыслью. "Самое время веселиться", думал Алексей и продолжал хохотать. Смеялся он до тех пор, пока не услышал рядом человеческий смех, точнее девичий, звенящий, словно колокольчик. Вздрогнув от ужаса, парень попытался вскочить, сильно ударившись головой и повернул голову в сторону источника смеха. Рядом стояла прехорошенькая девушка в мехах маленького роста и смеялась. Увидев, что он замолчал, она протянула к нему руку и погладила его по голове, правда руку она сразу отдернула, так как пальцы окрасились кровью из ссадины на затылке. После этого она зачерпнула в ладошку воды и полила ему на рану. Кожу немного засаднило от холода.

"Ну вот и прекрасно", подумал Алексей, "Вот и галюцинации подъехали, хорошо то как, значит недолго осталось". Какая то часть его разума сопротивлялась такому выводу, потому что все еще считала: когда галюцинации приходят по-настоящему ты их галюцинациями не осознаешь.

Девушка бросила ему груду какого то тряпья и быстро заговорила: "Не бойся меня, я живу рядом, все ходы тут знаю, тебя ищут, скоро найдут, разденься, тебе нужно тепло, обсохнуть". Она продолжала тараторить, глядя на него: "Я тебя много раз видела, они близко, уже близко, раздевайся я отвернусь, не бойся".

"Точно галлюцинации", вздохнул про себя Алексей и стал снимать с себя одежду-какая разница умереть в этой темноте и холоде одетым или раздетым, лишь бы побыстрее, чтобы поменьше помучиться. В его случае видимо, неизвестные будущие люди найдут его абсолютно голым, что возможно станет ещё одной загадкой, над которой будут биться лучшие умы той современности в которой его найдут.

Парень вспомнил о том, что где-то читал: замерзших людей часто находят без верхней одежды, так как перед смертью им кажется, что становится жарко, и подумал, что наверное нужно было сопротивляться желанию раздеться и завернуться сухое тряпье, предложенное незнакомкой, поскольку оно, как и девушка, явно было плодом его воображения. Однако мысли разбегались и мозг не желал больше ничего знать ни о будущем, ни об авариях и теориях выживания, просто становилось тепло и сонно. Последними его мыслями перед тем, как отключиться под кучей тряпья, стали следующие: почему ему не пришла в голову мысль хотя бы поблагодарить девушку и как он мог видеть её в кромешной темноте.

Когда Алексей открыл глаза, он увидел над собой обычный белый потолок. Повернув голову вправо, влево он понял, что находится в больнице. Рядом пищал какой то аппарат, а неподалеку сидел его знакомый парень, который работал в их поселке в МЧС. "Лёха, ты очнулся", радостно заорал он: "Ты не представляешь, как это офигенно, что ты живой! Никто не надеялся уже. А эти значит, пробурили ход в штольню где предполагали вас найти, а там, короче, провал, внизу лед, вода, а на краю провала этого лежишь ты под грудой вещей без сознания. Больше никого не нашли. А мы вот заглядываем к тебе по очереди, сегодня я пришел глянуть и вот ты и очнулся. Ты только не волнуйся, но у следака к тебе вопросы-вещи под которыми ты лежал, это же их вещи, пропавших, но их нет, а вещи были у тебя. Нет, не то что бы что-то плохое он думает, но все же вещи то как у тебя оказались при том что больше никого не нашли? Ну да это потом, потом, сам то как?". "Да вроде нормально"-свой голос показался Алексею слишком тихим, он закрыл глаза: "Устал только что-то". "Да ты отдыхай, отдыхай, потом поговорим",- посетитель выбежал из палаты, было слышно, как он зовет врача. Аппарат рядом начал пищать все громче и громче, пока писк не слился в грокий непрекращающийся визг.

Когда Алексей снова открыл глаза, очнувшись от громкого визга, вокруг было темно. Он по-прежнему находился на узком пятачке между стеной и льдом в своей мокрой и грязной одежде. Шумела вода, где-то раздавался режущий уши визг, периодически сменяющийся хрустом. Он попытался сообразить-что это могло быть, когда прямо за ледяной стеной рядом с ним, издавая эти звуки, прошла вглубь деталь какого то огромного механизма. Через пару минут механизм прошел в обратном направлении, стал виден свет, послышались голоса. Внезапно окружавший его лед рухнул, а в прямо в глаза забил свет мощного прожектора. "Помогите", -тихо проговорил он и потерял сознание.

Алексей открыл глаза и увидел над собой обычный белый потолок. По потолку шла небольшая, хорошо знакомая трещина, где то в ногах возился кот. За окном было светло. Почему то болела голова, на затылке обнаружилась приличная шишка. Следующей была мысль о том, что если за окном светло и день, значит будильник не зазвонил и на работу он проспал. А ведь сегодня его бригада выходит на новую выработку в рудник, что сулило достаточно приличную премию по итогам месяца. Он ввскочил и подошел к окну из которого было видно его городок как на ладони. В той стороне, где находился выход из рудника поднимался столб черного дыма. Громко завыли сирены. В ужасе Алексей зажмурился.

От звука сирен закладывало уши. "Ты что тут стоишь, в руднике-обвал! "- кто то сильно толкнул Алексея в плечо и он открыл глаза. Вокруг была темнота, прорезаемая только лучами фонариков. По узкому наклонному ходу штольни бежали шахтеры, на ходу сбрасывая лишние вещи. Алексей побежал вместе со всеми...

Можно читать мои произведения целиком по ссылке:

https://proza.ru/avtor/doksi

– Ну, а что ж с редакторами-то? – спросит меня недоумённой читатель. Профессию, более тихую и мирную себе ведь и представить трудно. Сидишь себе в тёплом кабинетике, чай-кофе попиваешь…. Разве что обиженные графоманы досадить могут, да инакомыслие какое-нибудь в твоё издание проскользнёт. Ну, графоманы – то ведь явление вечное, хоть и досадное, однако ж, для редакторской деятельности структурообразующее – не было б графоманов, а писали бы все хорошо складно и правильно, то и нужда б в редакторах как таковых бы отпала. Ну а инакомыслие то в наши времена особо не карается, на первой за него журят токмо, вот ежели то вторично иль даже многократно проходит, то значит не редактор ты вовсе, иль оным был, да нюх редакторский потерял напрочь. Да и говорю я это, особое ударение на «наши времена» поставивши, а, для тех, кто в «наших временах» только и рос, добавлю в открытую, что раньше редакторов расстреливали, а также и в разные Сибири-Гулаги с глаз долой ссылали. Нынче – нет.

Тем не менее к легенде о Чёрной Рукописи возвращаясь, могу добавить, что и вовсе не легенда это, а явление странное, мистическое и по-своему ужасное, что, как говориться, вне всяческих сомнений быть место имеет. И по вине оного нету ни одного, НИ ОДНОГО редактора города Н., который бы умер в последнее время в своей постели, в кругу родных и близких от подобающих недугов или же по причине естественного старения организма.
Однако, обо всём по порядку! Город Н. хоть и не столичных масштабов, однако, является крупным областным и региональным центром, обладает 11 высшими учебными заведениями, не считая различных курсантских военных училищ. Посему население Н. весьма грамотно, читающее и время от времени пишущее, а редакторство – не столь редкое и до последних событий весьма престижное занятие. Интересы населения Н. также весьма широки, а потому периодики в городе хоть пруд пруди – начиная от изданий, посвящённых самым что ни на есть приземлённым, садово-огородным делам, заканчивая периодикой, что, как говориться, держит руку на пульсе мировой и столичной культурной жизни, а солидные аналитический издания, взвешивающие баланс сил на Ближнем Востоке и обсуждающие особенности налогообложения Евросоюза, стараются изо всех сил не уступать по популярности кроссвордно-анекдотным газетишкам и региональной жёлтой прессе.

И вот представьте себе такую картину – едете, значит, Вы по городу Н. на трамвае девятый номер. Напротив вас сидит милая такая бабулька пенсионерка и читает статью о трёхурожайной клубнике в регионах рискованного земледелия (Газета «Во саду ли в огороде») и в самом её газетном углу в чёрной рамочке текстик: мол, уважаемый читатель, скоропостижно и при трагических обстоятельств погиб редактор нашей газеты Аркадий Петрович Проценко…. Рядом с вами сидит детина в камуфляже и тактических десантных берцах – то охранник колбасного ларька на улице Гагарина. Читает эротическую газету с объявлениями о знакомствах «Ля Мурр», там, на заглавной странице фотография соблазнительнейшей полногрудой дамы с траурной полоской в углу – оказывается, сотрудники издания отмечают сорок дней, прошедших после преждевременной и трагичной кончины Софьи Розиной – главреда и основателя сей почтенной газеты. Сбоку читаются «Литературный базар», «Уфологический вестник», «Город и Мир» …. И вы уже боитесь заглядывать на их страницы…

***
А случается это приблизительно так. В один из обычных деньков, таких вот рядовых, рутинных и серых деньков, из которых, собственно, и состоит серая масса редакторских будней, несчастная жертва наталкивается на конверт обычного казённого цвета. Каким образом он попадает в редакторский кабинет, ответить никто не может. Да, впрочем, и проследить за всеми потоками бумажных рек, протекающих через редакторский кабинет, представляется, вряд ли возможным. В конверте распечатанные листочки пополам сложены, к ним небольшая приписочка обнаруживается, что какую-нибудь банальность гласит. Ну, типа:

«Уважаемый редактор, такого-то издательства. Вот уже многие годы я являюсь вашим верным читателем, посему и посвящаю свою первую пробу пера любимой газете (журналу, издательству). С трепетом и благоговением вручаю моего литературного первенца в Ваши строгие редакторские руки…»

И т. д. и т. п. Дальнейший текст, как правило, не читается – и без того всё ясно. И рукопись находится уже практически на полпути в бумажную корзину, как в редакторе неожиданно просыпается редакторская совесть. Внутренний голос говорит ему: «Ну, что ж ты сразу-таки и в корзину! Прочитай хоть бы первый абзац, брось хоть один строгий редакторский взгляд на первые строки. Узри нелепую опечатку, косноязычную метафору, неграмотную пунктуацию, неряшливое жирное пятно, наконец, и тогда уж с чистой совестью – в корзину!» И тут происходит действительно редкостное явление – редактор прислушивается к голосу совести. Он бросает строгий редакторский взгляд на первые строки произведения и. … И, конечно же, замечает и опечатки, и пунктуационные ошибки, наверняка и качество метафоры его удовлетворяет не на все сто…. Но…. НО!!! Он, игнорируя даже противное жирное пятно, не спешит расстаться с листами рукописи!!! Его лицо каменеет, его члены перестают шевелиться, он даже как будто уже вовсе и не дышит. Только глаза, зрачки его редакторских глаз находятся в ритмичном и неустанном движении.

Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад…

И начинает казаться, что за движеньем этим, стоит некий странный, непостижимый механизм, некая сакральная мистерия, эдакий парадоксус, сродни тому, что заставляет двигаться маятники трёхсотлетних часов…

Нетерпеливая рука выхватывает следующую страницу.

Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад…

Нетерпеливая рука выхватывает следующую страницу.

И вдруг! На лице, каменном редакторском лице начинают отражаться эмоции. Робко, как первые солнечные лучи сквозь затянутое тучами ноябрьское небо. Впервые за прошедшие десятилетия его жизни. О, да! Такое случалось лишь только на пятом жизненном году, в его редакторском отрочестве, когда мама читала ему рассказ «Серая шейка» («Русалочка» Андерсена). Эмоциональная мимика редактора выдаёт, что читаемое ему весьма и весьма импонирует. Редактор складывает губы трубочкой, вытягивает их вперёд, потирает центр лба указательным пальцем. Пару раз, отмечая наиболее крепкие моменты, хлёстко бьёт себя ладонью по ляжке. Он начинает бормотать вслух, повторяет, смакуя, слова, рассасывая гласные звуки, как барбарисовые конфетки и похрустывая сухим согласным хворостом, от мягких знаков рот наполняется слюной, кадык на рельефной шее спешит за её очередной порцией. Опускается затем вниз, в самую редакторскую утробу. Снова... Снова… Он ест прозу, как голодный поглощает жирный студень. Он пьёт её, как умирающий от жажды глотает родниковую воду. Время от времени он «хмыкает», и вскорости становиться понятно, что это «хмыканье» – своеобразный редакторский смешок.

Нетерпеливая рука выхватывает следующую страницу.

Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад…

О, боги! Редактор смеётся! Смеётся чисто и наивно, как ребёнок. Он ржёт. Ржёт пьяным подпоручиком над скабрезной шуткой. Закатывается обкуренной гашишем портовой шлюхой. Ему уже не хватает воздуха. Он судорожно ухает филином, синеет лицом, и только толстые стёкла очков помогают удержать в орбитах выпученные от гомерического хохота глазные яблоки…

Нетерпеливая рука выхватывает следующую страницу.

Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад…

Редактор вновь каменеет лицом.

Нетерпеливая рука выхватывает следующую страницу.

Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад

И вскоре редакторские глаза покрываются мутноватой плёнкой. Он всхлипывает. Всхлипывает раз, всхлипывает два… три…. Крупная слеза скользит по строгим ложбинкам редакторского лица. Скупая слеза седого генерала, перекатывающего желваками сжатых челюстей у могил однополчан. Вскоре он заплачет. Плачет обиженным ребёнком. Рыдает. Рыдает безудержно и горько, как погорелый на пепелище. Ревёт белугой. Скулит протяжно и тонко, скулит престарелой бабой у гроба молодого сына. Верещит недорезанной свиньёй, тоскует визгливой сукой по украденным щенкам, хрипит раздавленной колесом кошкой…

Нетерпеливая рука выхватывает следующую страницу.

Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад….

Редактор вновь каменеет лицом.

Нетерпеливая рука выхватывает следующую страницу.

Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад… Слева-направо-назад…

Из дрожащей руки выпадает последняя страница…

Редактор какое-то время тупо таращится на стену. Вернее, сквозь неё. Сквозь стену, её старые обои, щебёнку и кирпич, жёлтый коридор и кривые ветки вяза, серое небо с грязными ошмётками облаков и туманную муть Млечного Пути. Ещё недавно его редакторская душонка парила пёстрой птичкой колибри средь благоухающего великолепия и многоцветья рукописного Эдема, пила губами-хоботком сладкий семантический нектар, качалась на стилистических лианах, грелась на солнце метафорических сравнений, неслась безумно по волнам мягкого ритма прибоя, рыдала, хохоча, над счастьем бессмертия и горем вечного счастья. А сейчас.… Вновь в этих стенах. Изгнания из Рая в сравнении с этим – мягкое порицание любящей матери, голландская тюрьма для мордовского зека. Есть вещи и похуже! К чертям со всем, что когда-либо было написано, что пишется сейчас, и что когда-либо сотворено будет! Взволнованный редактор начинает метаться по кабинету, рассеяно собирает размётанные клочки сознания, восстанавливает протоптанные многолетним бытием тропы эмпирии и отпечатки былых обывательских представлений. И, как только, выпив несколько крепких чаёв и выкурив пачку злых редакторских сигарет, как только он становится вновь способным осуществлять осмысленные редакторские действия, он кидается к конверту казённой бумаги, нелепой приписке-обращению и разочарованно стонет – там нет, нет обратного адреса, там нет подписи с именем автора, и даже отсутствуют почтовые штемпеля, а если оные и есть, то размыты дождевой водичкой до полной неузнаваемости! Жуткое бессилие и боль! Где-то в полночь редактор отваживается прочитать рукопись повторно. И тут происходит самая что ни на есть ДЬЯВОЛЬЩИНА…

- С каким имуществом? - не удержался Женька.

- С душой, с чем же еще.

- Нет у меня души, - скорбно протянул Женька и глубже зарылся в подушку.

- Отчего же, есть. Инвентарный номер 18-1948-1000-1941. Состояние удовлетворительное, объем в 0,86 Ад.

- Ад? - нахмурился Женька.

- Это от слова Адам, - рассмеялся голос, - В его честь шкалу назвали. 1 Ад, это, следовательно, душа одного Адама.

- Какого Адама?

- Ну, того самого. Райский сад, яблоки, все такое. Эталон, так сказать.

- А ты вообще кто?

- Ну а ты как думаешь? - хмыкнул голос, - Собрался тут, понимаешь ли, помереть крайне грешным способом, и кого ты ожидаешь встретить?

- Дьявола?

- Ну, почти. Босс все-таки лично на вызовы уже давно не ездит.

Женька наконец-то прислушался к шагам невидимого гостя - так и есть, по ламинату цокали самые настоящие копыта.

- Разве что в порядке исключения, к особо отличившимся личностям. Ты, сам понимаешь, в этот перечень не входишь.

Естественно, Женька не входил. Единственный перечень, в который он входил, это перечень неудачников. Лучше бы…

- Вообще не рождаться? Это, брат, не ко мне. Это тебе с другой инстанцией…

- Отвали от меня, - попытался Женя сделать грубый, жестокий голос. Вышло жалко.

- Да и рад бы, ан нет. Вот выйдешь ты в окно щас, или таблетки мамины съешь - и что дальше?

- Откуда ты…

- Эй, я ж демон. Я думал, ты догадливый.

- Душу пришел мою украсть?

- Что значит, украсть? Обижаешь.

- Купить?

- Тоже мимо, - хохотнул голос, - Оценить.

- Чего?

- Того. 0,86 Ад это неплохая душа. Сгодится.

- Не отдам я тебе свою душу, - вдруг заупрямился Женя.

- А тебя никто не спрашивает, - голос кашлянул и смачно высморкался куда-то, - Самоубийство смертный грех. Все, ты теперь по моей части.

- Я…

- Ты, ты. Скажу тебе точно. С третьего этажа фиг ты упадешь насмерть. Ну, то есть, помрешь, конечно, но не сразу. Лет через семь.

- Чего? - Женька аж отнял голову от подушки.

- Да, парализует сперва, потом инфекция, три ампутации, но в итоге…

Женька выругался.

- Таблетки тоже хреновый вариант, - продолжал демон, - Башку тебе спалит, будешь дурачком. Ну а там или под машину попадешь, или еще чего.

- А тебе-то чего? - зло проворчал Женька.

- Того, что останется от тебя от силы 0,6 Ада. Это у нас считай стандартный вариант. Норму с такими показателями выполнить трудно. А вот 0,86…

- Да катись ты сам в ад.

- Э, нет, тут ты постой. Ну, ты ж жить не хочешь, правильно? Леська та же…

Женьку закрутило в смеси рыданий и злобы.

- Вот видишь. Помрешь сам по себе - один хрен у меня окажешься. А я, можно сказать, предлагаю экспертную помощь.

- Да кто ты такой вообще? - Женька все-таки сел на кровати и уставился в темноту.

В этой самой темноте угадывался смутный силуэт высокого горбящегося человека:

- Менеджер я. По продажам. Ну или по закупкам, смотря с кем общаюсь. Тебе - продаю.

- Продаешь что?

- Быструю и безболезненную смерть.

- А покупаешь?

- Душу твою, что же еще. Ну, как?

- А точно безболезненную? - нахмурился Женька.

- Конечно.

- А потом вечные муки в аду, да? - скривился подросток.

- Да что вы заладили, муки да муки. Да и вечность. Тоже мне. Что у нас время иначе течет, не значит, что мы не взрослеем и не старимся. Мне вообще до пенсии сто двадцать ваших годков осталось, это считай и ничего. Если жирных премий себе не обеспечу, буду с социальной пенсией. Вот и мотаюсь лично по таким, как ты.

- Как я?

- Да, как ты. С хорошим объемом души в Адах. Это от 0,74 до, собственно, единицы.

- А больше единицы бывает? - ехидно спросил Женя.

- Бывает. Одного с двойкой две тысячи лет назад вы, того, немного не поняли. Ну так что, ты действительно хочешь умереть?

- Вечные муки меня что-то не очень радуют.

- Да опять двадцать пять, - силуэт взмахнул руками, - Уж не знаю, что там за пиарщик поработал, но…

- В котле вариться мне так-то не хочется, - добавил Женя.

- Да какие, чтоб тебя, котлы! - гость потряс руками, - Котлы… Ну, они есть, правда. Но это плавильные котлы, а не пыточные какие-то.

- Чего?

- А чего ты хотел? Вы когда рождаетесь, дуболомы, у всех душа в 1 Ад плюс-минус 7%. Погрешность такая. А вот когда умираете, половина и 0,43 Ада не имеет.

- Чо?

- Через плечо. Грешки ваши назойливые стачивают. Заряд души растрачиваете.

- И что?

Силуэт вздохнул и присел на кресло Жени:

- Так а у нас все, что меньше 0,93 - брак. Премию снимают, зарплату режут. Вот и плавим таких. В котле. До нужной концентрации.

Женька раскрыл рот.

- У вас тут, - гость эмоционально лупил пальцем одной руки в ладонь другой, - ад это пугалка какая-то. Черти с вилами. Ну, то есть, они и правда с вилами, но чем еще ты будешь ворочать душу в пару миллионов градусов по фаренгейту? Техника безопасности, опять же. Ты про чистилище слышал вообще?

- Да…

- Это цех сортировки. Они там вас отбирают по процентам сохранности души. Вот серьезно, видел бы Назаретского, в морду бы плюнул за такие стандарты…

- И…

- Иииии, - издевательски протянул демон, - Да ад это вообще горячий цех. Литейка, чтоб ее. Я еще хорошо устроился, все-таки менеджер. Рабочим, конечно, жопа, а вот инженерам вообще весело. Рассчитай-ка, сколько в котел и кого надо кинуть, чтобы сплав попал в нужное окно допусков…

- Чего…

- Да того, блин, - демон, кажется, уже и забыл о работе, - Вас же один черт оживить обратно надо, и вот скольких надо сварить, чтобы ваш средний 0,6 Ад превратился в нормальный 0,95? Знаешь? Да ни черта не знаешь. Белым воротничкам в раю хорошо, у них каждый второй в допуски попадает. А ты вообще задачи такие пробовал решать? Знаю, что не пробовал.

Женька и правда не пробовал. Но желание умирать в нем активно стремилось к нулю.